В молодости после срочной армейской службы Яков Лаврентьевич с женой и детьми поселился в Ростове-на-Дону. Работал слесарем на заводе «Ростсельмаш», на других предприятиях. 22 июля, буквально через месяц посла начала Великой Отечественной войны, его снова призвали в армию, но уже действующую. Было тогда Якову Лаврентьевичу 35 лет.

Знакомый с военной дисциплиной, человек сложившийся, опытный, он начала службу во 2-ом Ростовском артиллерийском училище в должности помощника старшины. В его обязанности входили хозяйственные работы, выдача обмундирования и постельных принадлежностей.

Между тем линия фронта стремительно приближалась. В ноябре 1941 года немцы прорвались к Ростову. Артиллерийское училище спешно эвакуировали в Сталинград – тогда ещё не фронтовой город. Вместе с ним в Сталинград перебазировался и Я.Л. Ющин.

Страшное обвинение в присвоении 14 тыс. рублей и арест были неожиданными, что наш земляк не мог понять, что происходит с ним. По-военному скор и беспощаден был и приговор трибунала: «Расстрелять!». Позже выяснилось, была ошибка в документах, но 49 дней Яков Лаврентьевич провёл в камере смертников с такими же, как он, наскоро осужденными, попал в плен и видел то, что, как говорит, пером не описать. Начну по порядку.

За одну ночь перед глазами пролетела вся жизнь. Нам, не пережившим ничего подобного, трудно понять человека, готовящегося к смерти: «За что? Позор!». Одно дело идти фронтовой дорогой с тысячами и миллионами таких же бойцов, знать, что защищаешь Родину, надеяться выжить, мечтать о будущем. Совсем другое дело — ждать пули в затылок с клеймом вора. Как с этим будут жить дети, через какие унижения предстоит им пройти?

Когда ждать было уже совсем невыносимо, Указом Верховного Главнокомандующего расстрел заменили 10-ю годами тюрьмы с отправкой в штрафбат.

Сегодня, когда запретных тем почти не осталось, и о воине стали писать более правдиво, многих интересуют судьбы штрафников.

Что и говорить, это одна из трагедий Великой Отечественной войны. Без пошлой романтики или «чернухи» трагически краток был и рассказ бывшего фронтовика.

«Из Сталинграда меня и ещё многих таких же, как я, привезли в деревню Плетни (Курской или Белгородской области). Следом за нами пришёл приказ отступать. Безоружные, мы отступали до Старого Оскола, пробирались лесами, балками. Совсем низко пролетали немецкие самолёты, видя нас, сбрасывали листовки; «Русские, сдавайтесь!». А потом - засада и плен. Тысяч десять собрали нас на бугре. Смотрим, кругом открытая местность, а охраны, можно сказать, никакой. Видя такое дало, в движение пришла молодежь, особенно казахи. Волной прокатился шепот: надо бежать!

Я, как стерший и более опытный, предложил подождать и бежать для надёжности ночью, но несколько десятков смельчаков не послушали и решились на побег. Но недалеко смогли они уйти. Немцы выкатили на бугор пулемёт — наш же, «максим», - и давай строчить. Они - назад, построили их немцы, человек семьдесят набралось, и всех из пулемёта положили. Потом ходили и проверяли. Тех, кто был ещё жив, добивали. Затем скомандовали: «Кто живой, вставай!» Поднялся один красавец-парень, раненый в шею. Пожалели его немцы, не пристрелили. Таким был первый день в плену.

Невольничья дорога на запад, лагерь недалеко от Пскова, голод, рабский труд и, что всего хуже, скотское обращение с людьми, - всё это мне пришлось испытать на себе. Под дулами автоматов мы грузили снаряды. От голода были такие слабые, что шестнадцатикилограммовый снаряд едва поднимали втроём. Подгоняли конвоиры прикладами и всё в поясницу норовили ударить».

Впрочем, о немцах Яков Лаврентьевич говорил, как и многие фронтовики, без особой злобы: «Они захватчики, враги, поэтому и вели себя, как живодёры. Никто от них человечности не ждал. А вот свои, предавшие Родину и своих товарищей, вызывали ненависть».

Яков Лаврентьевич в сердцах рассказывал о лагерном старосте, а затем конвоире из Москвы: «Помню, стояли мы в очереди за баландой, а один уже немолодой пленный отошёл по нужде, так этот гад взял полено и забил его до смерти. Фашисты хохочут свой своего убил! Не по команде, а по зову своей рабской душонки старался подонок».

Появлялись в лагере и изменники рангом повыше. Как-то прибыл даже генерал Власов, вербовавший добровольцев в свою «Русскую освободительную армию». Самого обер-предателя Яков Лаврентьевич не видел (был в это время на общих работах), но когда колонна возвращалась в лагерь, её встретили власовские эмиссары. Боясь даже приблизиться к безоружным соотечественникам, они издали как приманку бросали им консервы и другие продукты. Но люди, не брезговавшие от голода даже падалью, с презрением отворачивались от предательских подарков.

Какая же великая сила духа была в простых, в большинстве своем далёких от политики заключённых! Они сознавали себя россиянами, а землю родную считали святой и ставили выше всего.

Яков Лаврентьевич вспоминал и том, что среди тех, кто надевал фашистскую форму, встречались неплохие люди. Например, был в лагере полицай. Именно он предложил бежать Я.Л. Ющину, указав верную дорогу на свободу.

Летней ночью 1943 года, под шум грозы и ливня, они вдвоём прорыли подкоп под стеной барака, перерезали колючую проволоку, опутывающую завалинку, и вышли на свободу. Дальше путь был один — к партизанам.

Псковская земля — западное пограничье древней Руси, её прочный бастион. Ни поляки, ни шведы не могли взять бастион. Два раза — в 1240 и 1918 годах - брали его немцы, но держались не долго. А тут уже два года немецкая власть до самого Ленинграда, по закону которой за каждого пойманного беглеца сулили награду в виде 500 руб. и мешка муки.

Всю ночь плутали беглецы. А наутро уставшие и продрогшие вышли к тому же лагерю. Уже не надеясь на спасение, увидели старика с корзиной, который шёл в лес, спросили дорогу и пошли по ней.

Через некоторое время в лесу показалась деревушка, а в ней беглецы опять увидели уже знакомого старика. Привёл он их в дом, где хозяин – Иван Васильевич – учинил допрос: как, мол, смогли от немцев удрать. Пришлось рассказывать всё по порядку, показывать вещественные доказательства – ножницы, которыми проволоку резали. Только после этого их накормили и дали по стакану самогона. «Еда правда не лезла, думали, не поверят нам, расстреляют, - вспоминал земляк. Тут вошёл человек с автоматом и повёл нас в баню, что стояла на отшибе. «Здесь, - говорит, - согрейтесь и отдохните». Только тут мы пришли в себя. Повалились и уснули замертво. Разбудил нас всё тот же автоматчик. «Уходите, - говорит, - здесь скоро будут немцы!» Оказывается, по тому подкопу, который мы прорыли, ушло ещё 19 человек. Столько же машин с немцами было оправлено в погоню. Всем беглецам велели идти в одну из деревень, где старостой был свой человек. А уж он должен был проводить дальше.

Так начались наши скитания по лесам оккупированной Псковщины. Лишь через три месяца удалось сформировать 7-ой партизанский отряд. Разный народ был в отряде: местные жители, бежавшие из лагерей военнопленные, дезертиры из власовской армии. Тут не до анкетных данных. Но беда была в другом - никто не знал военного дела.

С большой земли прислали нам командира — военного лётчика капитана Раздуева. В отряде ходили слухи, что его отстранили от полётов за какую-то провинность и направили командовать партизанами. Командир всем понравился. Он оказался грамотным военным и уважал людей».

Сам Яков Лаврентьевич, как кадровый военный, получил под начало отделение из 15 человек. Оказалось, что ни один из них автомат в руках не держал, тем более не стрелял и не разбирал. Да и сам он был босой командир в полном смысле этого слова. Обещал Раздуеву «обуться» в первом же бою.

Но не об обувке он думал. Мечтал захватить, лагерь, освободить пленных и рассчитаться со старостой-предателем. Командир убеждал не делать глупости, потому что лагерь хорошо охранялся, и рисковать жизнью людей отряда не нужно. Согласился тогда солдат, хоть и кипело в душе, потом, уже после воины, хотел он найти иуду, да как, если даже фамилии его не знал.

Назначение отряда было диверсионным, бойцы подрывали железные дороги, мосты, валили столбы линий радиопередач, внедрялись на территорию соседней Латвии и взрывали немецкие склады с боеприпасами.

Время от времени завязывались и бои с фашистами. Несколько раз Яков Лаврентьевич был ранен. «Лечится» приходилось на ногах, так как лекарств не было.

Запомнился партизану один эпизод из жизни в отряде: «Как-то напали мы на вражеский гарнизон. Вдруг вижу, в траншее мечется лошадь: пропадает! Взял её под уздцы, успокоил и повёл к своим. В лагерь въехал верхом, а там уже думали, что я погиб».

Между тем шёл приказ за приказом вести отряд на линию фронта. Собрал командир бойцов, объявил приказ и заплакал: тяжело расставаться с теми, кого узнал и с кем подружился на войне.

В первых числах марта 1944 года пришли под Ленинград, в Гатчину. После короткого отдыха – снова бой. Много тогда полегло солдат под Лугой. Якова Леврентьевича ранило навылет в горло и в левую лопатку. Захлёбываясь кровью, он прошёл метров двадцать и лёг на землю, «чтобы стекала кровь» Он был в сознании и когда его подобрали бойцы, и когда везли в госпиталь, и во время операции. Мужественно смотрел смерти в лицо и выжил, несмотря ни на что.

Целых три года Яков Лавоентьевич не мог говорить. На память о ранении навсегда остался шрам на шее и необычный, срывающийся, будто со всхлипом голос.

Летом 1944 года его комиссовали. Возвращаться в рванье солдату было не к лицу. На сэкономленные на еде в госпитале деньги он купил сапоги и поехал домой.

Ростов, переживший две оккупации, встретил солдата руинами. Дом, в котором жила его семьи, был полностью разрушен. Семью эвакуировали в Мордовию. Сюда же и поспешил Я.Л. Ющин.

До самой смерти жил ветеран в родном Алкаеве. Работал в колхозе. Всякое пришлось пережить и после войны. Из четверых сыновей Яков Лаврентьевич похоронил троих, двое из которых погибли на военной службе в мирное время. Последней радостью и надеждой до самой смерти оставался младший сын.

Умер Яков Лаврентьевич Ющин осенью 1992 года.